недовлюбившиеся люди недорастраченным теплом могли бы обогреть кварталы недопостроенных домов
Я рассказываю истории тем, кто готов их слушать;
тем, кто не готов —
рассказываю в разы охотней.
Один мой приятель — повсюду иногородний,
бездомный
и до недавнего бессемейный.
Он любит сына и рисовать акварелью,
покупает кофе в Старбаксе
и китайскую лапшу из доставки,
хотя сам готовит отменно
и знает, в какое блюдо какие травки
добавляются и зачем.
Так вот, он говорит, что измена —
это предательство самого главного человека —
себя самого.
Это саботаж.
Это как не отправить лифт друзьям на нужный этаж,
когда есть конкуренция —
весь отель покидает свои номера рано утром.
Измену можно расписывать поминутно,
но суть от этого не поменяется.
В зрительном зале гасят свет, затеняются окна,
зрение сужается до туннельного,
ты сквозь зубы шепчешь: "как мне все это надоело",
а потом собираешь сумку и мчишь на запад.
Его сын — и мой крестник, кстати,
весьма шебутной ребенок,
такому палец в рот не клади —
оттяпает по плечо.
Он говорит мне, шмыгая носом:
"Лёль, ну ничо,
ты же знаешь папку,
он однажды себя простит".
А пока этот мой приятель винит себя за измену
своему ребенку со своей же жизнью —
вполне себе безмятежной,
но я вижу, как разливается нежность
в его кошачьих зеленых глазах
похабника и балагура.
— Знаешь, — он говорит, — я думал,
что на меня поведется только последняя дура,
ну, ты погляди, никаких же ведь перспектив,
а эта вдруг родила мне сына...
Мы сидим на пляже,
пьем из горла ламбруско,
море шипит, и до дома — многие мили.
— Рина, скажи мне, как это будет по-русски:
"Я благодарен за то,
что меня когда-то
любили"?
тем, кто не готов —
рассказываю в разы охотней.
Один мой приятель — повсюду иногородний,
бездомный
и до недавнего бессемейный.
Он любит сына и рисовать акварелью,
покупает кофе в Старбаксе
и китайскую лапшу из доставки,
хотя сам готовит отменно
и знает, в какое блюдо какие травки
добавляются и зачем.
Так вот, он говорит, что измена —
это предательство самого главного человека —
себя самого.
Это саботаж.
Это как не отправить лифт друзьям на нужный этаж,
когда есть конкуренция —
весь отель покидает свои номера рано утром.
Измену можно расписывать поминутно,
но суть от этого не поменяется.
В зрительном зале гасят свет, затеняются окна,
зрение сужается до туннельного,
ты сквозь зубы шепчешь: "как мне все это надоело",
а потом собираешь сумку и мчишь на запад.
Его сын — и мой крестник, кстати,
весьма шебутной ребенок,
такому палец в рот не клади —
оттяпает по плечо.
Он говорит мне, шмыгая носом:
"Лёль, ну ничо,
ты же знаешь папку,
он однажды себя простит".
А пока этот мой приятель винит себя за измену
своему ребенку со своей же жизнью —
вполне себе безмятежной,
но я вижу, как разливается нежность
в его кошачьих зеленых глазах
похабника и балагура.
— Знаешь, — он говорит, — я думал,
что на меня поведется только последняя дура,
ну, ты погляди, никаких же ведь перспектив,
а эта вдруг родила мне сына...
Мы сидим на пляже,
пьем из горла ламбруско,
море шипит, и до дома — многие мили.
— Рина, скажи мне, как это будет по-русски:
"Я благодарен за то,
что меня когда-то
любили"?