зарисовочка про мальчика и девочку и, как водится, без хэппи эндаЛиса сидит на подоконнике и курит в открытую створку. Ветер чуть колышет отдернутую занавеску.
— Значит, ты мне не веришь? — его голос возвращает девушку из собственных мыслей на кухню, где они сидят. Лиса глядит на него. Хрупкий подросток с прямыми высветленными добела волосами до плеч, тонкими чертами лица, острым прямым носом, огромными черными глазищами в окантовке пушистых ресниц. И смотрит так... обиженно. Ебать и плакать, блин.
— Не верю тебе в чем? — переспрашивает она, делая очередную затяжку. Светловолосое недоразумение впервые появилось у нее дома две недели назад, назвалось Алькой и отказалось покидать территорию. Лиса решительно не знала, что делать с парнишкой, которого обнаружила у себя на кухне после бурного празднования собственного дня рождения в клубе. Выпито было много, память услужливо предоставляла самые яркие куски той ночи, напрочь отказываясь воспроизводить сцену ее, Лисиного, знакомства с этим юношей. Видимо, познакомились они только на следующий день, после того, как она проспалась. Надо полагать, так. И как ее угораздило-то подцепить малолетку?
— Что ты мне нравишься?
Лиса его еще раз придирчиво оглядывает. Стальное колечко в брови, шарик в языке — целуется, кстати, хоть и неумело, но приятно — высокие скулы, тонкие руки, фарфорово-бледная кожа, фиолетовые змейки вен разбегаются по запястьям, пальцы тонкие, изящные, чорт возьми, да красивый, красивый мальчик, лет в пятнадцать она бы на такого запала, не раздумывая! Только вот ей давно не пятнадцать, и мальчики типа Альки ее возбудить могут ну раз, ну два... ну пока не надоест. А он, видимо, решил, что это серьезно? Ну вот эти две недели, что она провела, перебирая пряди его волос, когда его голова лежала у нее на коленях; рисуя пальцами невидимые узоры на его тонкой спине с острыми выступающими лопатками; заваривая ароматные чаи на двоих и жаря по утрам яичницу... Нет, ну хватит смеяться. Это просто нереализованный материнский инстинкт. Сложно отрицать, что было приятно кормить его свежей клубникой, слышать его жаркое дыхание по ночам, видеть стыдливый румянец по щекам... Но он же ребенок. Глупый совсем.
— Верю, — она выбрасывает окурок в окно. — Ну и что?
Алька упирается взглядом ей в глаза — зеленые, спокойные — и заливается румянцем.
— Кажется, я понял, — бормочет он, поднимается с табуретки. Неуверенной походкой доходит до двери, ухватывается за косяк. — Это игра такая, да?
Лиса не шевелится. Мальчик, это для твоего же блага. Давай, начни громко сопеть, сдерживая подступающие к горлу слезы, оденься, схвати сумку и выбеги из этого дома. Ты знаешь, как нужно поступить по законам жанра. Так будет лучше для всех. Но Алька так и стоит на пороге.
— Это не игра. Просто я старше тебя на семь лет, и подобные отношения в нашем государстве не поощряются. И еще ты, кажется, две недели не ночевал дома. Наверняка мать обзвонила уже все больницы и морги. Отец устроит теплый прием, малыш.
— У меня нет отца. И матери на меня плевать. Просто признайся, что я для тебя был куклой, которая вот взяла и надоела, да? Тебе же плевать на разницу в возрасте.
Лиса вздрагивает. Он смотрит на нее осуждающе. Как будто она только что попрала все его светлые представления о первой любви. Он смотрит на нее печально — будто жалеет. Но беззлобно. Так странно.
— Если я скажу, что ты прав, ты уйдешь?
— А ты хочешь, чтоб я ушел? — тонкие брови цвета спелой пшеницы изгибаются в два одинаковых полумесяца.
Лиса молчит. Она была на его месте, давно, когда еще не умела знакомиться в клубах, когда некуда было приводить знакомых, когда за позднее возвращение домой получала от матери по шее... Тогда она тоже поверила мужчине намного старше себя. Подумала, что он в нее влюблен. Смешная, глупая девочка. С тех пор ее глаза больше не смеются, речь напоминает уколы пик. Она старается молчать, пока это возможно. Старается не привязываться к людям. Указывать им на дверь раньше, чем они заглянут ей в душу и получат возможность в эту душу нагадить. Как ему удалось остаться рядом с ней на две недели? Зачем? Неужели ей настолько захотелось понежить ребенка, у которого все эмоции — на грани, все чувства — впервые? Ну не мразь ли она, а?
— Да мне все равно, — пожимает плечами.
Алька кивает, выходит с кухни. Лиса снова закуривает. В конце концов, она поступает правильно. Так ему будет лучше. Пора заканчивать эту психофизическую эксплуатацию ребенка для удовлетворения собственной похоти. В конце концов она прекрасно помнит, как ломало ее тогда, лет семь назад, когда оказалось, что ее тело намного привлекательнее ее души для людей, которые дают волю своим страстям. Зачем длить то, что не имеет смысла, если они уже друг друга поняли?
— Ты хорошая, — он снова заглядывает на кухню. — Только тебя очень сильно обидели. И теперь ты не умеешь любить.
— Что ты знаешь про любовь? — она выдыхает дым через ноздри.
Он заливается краской. Мелко дрожит всем телом.
— Ну, я пойду. Я здесь, кажется, больше не нужен.
Через несколько секунд она слышит, как щелкает замок, хлопает дверь. Иди, мальчик. Пусть у тебя все будет. Пусть тебе повстречается кто-то намного лучше меня.